Канюк. Под слабым утренним ветерком чуть шелестит
сухим листом подмороженная кукуруза: в одну ночь блеклыми и
бесцветными стали ее заросли после раннего заморозка, и в один день
высушили их солнце и ветер. По краю поля, где кукуруза уже скошена,
медленно бредет небольшое стадо, выщипывая уцелевшую траву. Между
коровами снуют десятки ласточек-касаток, подхватывая на бреющем
полете озябших мух, взлетающих перед коровьими мордами. За уже
начавшей пестреть березовой лесополосой, как два огромных останца,
высятся две скирды пшеничной соломы.

На гребне одной с осанкой
гордеца стоит темная птица ростом покрупнее вороны, в плечах -
пошире ее. Перо однотонно коричневое, а на груди будто светлая
манишка, густо заляпанная крупными пятнами. Птица словно бы
подремывает в ласковых лучах, не желая стряхивать остатки сна.
Солнце золотит макушки берез и бок скирды, но птица не
отворачивается от светила, а смотрит на ослепительный диск, будто не
понимая спросонок, почему оно встает не там, где скрылось вечером.

Заметив на обочине какое-то движение, птица
планирует туда на широких крыльях и быстро поднимается в воздух,
держа в когтях короткохвостую полевку. Тут же за ней увязываются две
белые трясогузки и, проводив ее до ближайшего столба, усаживаются
неподалеку на проводах, покачивая хвостиками, словно обсуждая
увиденное происшествие. А птица без голодной поспешности управляется с легкой добычей и как бы задумывается: а что делать дальше?
Коровы ее не интересуют, пастух на коне - тоже. Трясогузки улетают,
и в сытой сонливости закрывается то один, то другой глаз.

А солнце меж тем, согнав с земли ночную прохладу,
согревает сначала косогорчики, а потом и ровные места. У горизонта
начинает подрагивать слабенькое марево, отрывая от земли плоские
"острова", и вот тогда большая птица взлетает снова, взмах за
взмахом набирая высоту и плавно заворачивая по пологой дуге. Но на
этот раз ее замечает ворона и несется вдогонку: такая уж у всех
ворон ненависть ко всем хищным птицам - и большим, и маленьким.
Однако с местью у вороны не получается: она не успевает догнать
птицу, потому что та, поймав крыльями ток нагретого над черной
пашней воздуха, перестает махать ими и в несколько широких витков
поднимается на такую высоту, которая, наверное, пугает ворону...

Так начался последний день пребывания на родине
самой обычной от Испании до Сахалина и Японии хищной птицы - канюка,
или сарыча.

Поднявшись на полукилометровую высоту и сделавшись
в поднебесье не крупнее скворца, канюк выходит из последнего виража
и на распростертых крыльях направляет свой полет в сторону
полуденного солнца. Провожая его взглядом, замечаешь, что на той же
высоте и тем же курсом, словно по широкой дороге, там и сям летят
другие канюки, (может быть, у вороны дрогнуло сердце, когда
прикинула, сколько их там, крючконосых!). Расстояние скрадывает
истинную скорость полета, и кажется, что птицы сдерживают ее,
наслаждаясь зрелищем знакомых и незнакомых мест и картин. Но когда
силуэт того или иного властелина воздуха проносится по белому
курчавому облачку, видно, что это не медлительная прогулка, а
крейсерский полет. Иногда кто-нибудь, немного сложив
крылья, обгоняет своих попутчиков, но потом,
потеряв высоту, оказывается позади них. Может быть, все они здешние,
может, действительно просто попутчики - родом из разных лесов
Русской равнины. Их привычной добычи на земле еще достаточно, и
жизнь в гнездовых местах еще долго могла бы быть беззаботно сытной.
Однако задерживаться ради легкой охоты уже немного рискованно:
придется тратить на полет силы. А пока солнце греет днем чуть ли не
по-летнему, воздух сам донесет всех куда надо.

Искусство планирующего и парящего полета у канюка
выше, чем у многих (но не у всех) птиц его клана. Давно перестало
быть загадкой величественное парение орлов, грифов, аистов,
пеликанов в невидимых глазу восходящих потоках воздуха в горах, на
равнине, у морских побережий. На гребне отраженной воздушной волны
даже ворона может летать, не взмахивая крыльями, вдоль плотной стены
леса или над береговым обрывом. Используя ветер и отраженные от
скатов волн вихри, носятся над штормовым океаном альбатросы и
буревестники, не поднимаясь на большую высоту и все больше удаляясь
в ту сторону, куда бегут волны. В неподвижном воздухе многим из этих
аристократов неба даже взлететь трудно. Канюк же всепогоден. Он
может подняться до заоблачной выси и лететь без видимых усилий
навстречу свежему и даже сильному ветру, когда воздух над равниной
так же холоден, как и земля, и нет никаких восходящих токов.

Я видел такое не раз и много лет задавал на лекциях
по орнитологии студентам вопрос: "Может ли птица пролететь
пятьсот-шесть сот метров от точки А до точки Б, которая выше первой,
напрямую против сильного ветра, не работая крыльями?" Никто этот
вопрос и не воспринимал всерьез.

Даже угадав намерение сарыча лететь на ветер и видя
упорство, с которым птица начинает полет, сомневаешься в успехе этой
попытки. Тяжелы и напряженны первые взмахи широких и длинных
крыльев, будто тщится канюк только удержаться в воздухе, чтобы не
завалиться набок, не опрокинуться на спину. Понемногу набирает
высоту, однако с каждым отчаянным взмахом его сносит назад, дальше
от намеченной цели, будто он летит хвостом вперед.

Но в какой-то момент он круто поворачивает под
ветер, как бы отказываясь от своей затеи и сдаваясь стихии, и
несется в обратную сторону, чуть снижаясь и опережая ветер. Затем
так же неожиданно следует новый разворот на сто восемьдесят
градусов, и птица на полностью развернутых крыльях круто взмывает в
набегающем потоке, на мгновение останавливается в верхней точке
подъема и снова стремительно скользит в обратном направлении, а
разогнавшись, делает новую "горку". На скольжении она складывает две
скорости - собственную и ветра, а повернув, превращает его энергию в
подъемную силу крыльев.

После десятка таких маневров канюк с метровым
размахом крыльев уже еле различима в поднебесье. Там, по-соколиному
подтянув крылья к корпусу, сократив их площадь втрое или вчетверо и
уменьшив лобовое сопротивление, канюк, как с горки, стремительно
несется к цели. Силы собственной тяжести достаточно, чтобы
преодолеть ветер. Потеряв запас высоты, он так же просто повторяет
подъем, уходя совсем за пределы видимости и теряясь среди белых
громад облаков.

Так что птицы за много тысячелетий до
авиаконструкторов открыли преимущества изменения площади крыла в
скользящем и планирующем полете.

Один из лучших парителей поднебесья, сарыч уверенно
чувствует себя и под пологом довольно густого леса, легко,
маневренно, почти по-ястребиному летая между стволами и без
замешательства выбирая нужную дорогу. В поисковом, охотничьем полете
нередко зависает в воздухе, часто и мелко взмахивая крыльями, как бы
вибрируя ими. Так зависают, выбирая удобный момент для броска на
добычу, пустельга, змееяд, сорокопут... А в ветреные дни канюк как
бы плавает вдоль плотных и высоких лесополос, дорожных насыпей и
длинных дамб, заботясь лишь о том, чтобы скорость его падения была
не выше скорости встречной воздушной волны.

Раз в году сарычи, не скрывая своего восторга,
отдаются подоблачным играм, выбирая для них самые погожие дни весны.
Эти игры и просты, и красивы. В них птичья пара словно забывает о
своей степенности и отдается неподобающему их рангу веселью, то
плавно кружа на огромной высоте, то пикируя оттуда крыло в крыло, да
еще с какими-нибудь вывертами.

Сарыч и все другие канюки известны как заядлые
мышеловы. От "урожая" мелких грызунов прежде всего зависит
благополучие их потомства, да и собственное - тоже в немалой
степени. Весной не опаздывают они к речным разливам, когда половодье
выживает из нор всех четвероногих и шестиногих обитателей поймы.
Ловят они на плаву крупных медведок. Бедствующих водяных полевок в
эту пору хоть руками бери, и сытые канюки сидят на прибрежных ольхах
и ветлах, словно забыв, зачем прилетели.

Почти вся добыча этой птицы бегает, скачет, ползает
по земле: мыши, суслики, полевки, ящерицы, змеи, лягушки, жуки,
кобылки, птенцы тех птиц, которые гнездятся на земле. На лету никого
не ловит. Но иногда заглядывает в гнезда своих соседей на деревьях и
таскает из них беззащитных птенцов. Мясной корм нужен главным
образом для того, чтобы вырастить здоровое потомство. А когда заботы
о птенцах отходят, можно видеть как солидный с виду хищник так
увлеченно бегает по дорожной обочине за разными саранчуками, что не
взлетает даже от проносящихся мимо автомобилей. По утренней
прохладе, пока у прыгучих кобылок и коников нет дневной прыти, он
так набивает ими зоб, что и в полете издали видно, как
оттопыривается на шее перо.

Некоторые, подобно коршуну, с середины лета
переходят от полевой охоты к патрулированию больших дорог, обратив в
свою пользу рост автомобилизма. С началом уборки хлебов к дорогам
слетаются из деревень ватажки воробьев клевать просыпанное зерно, и
много воробьиного молодняка гибнет, сталкиваясь с автомобилями.
Сбивают автомашины зазевавшихся голубей и грачат-слетков, на мостах
и дамбах - трясогузок, скворцов и крачек, у придорожных обрывчиков и
карьеров - береговушек. Одних - днем при солнце, других - ночью,
ослепляя светом фар. Стрекоз много гибнет - тоже корм. И сарычи не
отказываются от даровой добычи, не уступая право выбора сорокам и
воронам. Кажется, что некоторые даже присматривают со столбов за
воробьиными стайками и ждут, когда те полетят перед машиной,
пересекая ей путь.

Сарыч - хищник. Но если бы не клюв крючком, не
круто загнутые и острые, как заточенные, когти, его облик был бы
совсем не хищный. И взгляд карих глаз у него вовсе не суровый, а
скорее внимательно-строгий. Голос - просящий или мяукающий
полусвист-полукрик: будто и впрямь канючит у кого-то, выпрашивает
без угрозы, но с жалобой. Не очень благозвучно, не сравнить с
извинительно-вежливым свистом коршуна или с мягким "юлиным" призывом
орла-карлика. Я не слышал, чтобы в наших краях сарычу подражали
скворцы, которые охотно и чуть ли не поголовно передразнивают
коршуна.

С лесными хищными птицами канюк уживается довольно
мирно, почти добрососедски, считая их членами своего клана. Да и те
придерживаются тех же правил. В урочище Кочетов лог, пока туда не
пришли лесорубы, несколько лет кряду гнездились тетеревятник,
орел-карлик, канюк, коршун и ворон. По утрам с одной сечи-просеки
слышалось, как на своих участках гикал ястреб, мяукал сарыч, крукал
ворон, свистели орел и коршун, словно приветствовали друг друга: "Мы
одной крови". А канюк и тетеревятник дважды обменивались гнездами,
между которыми по прямой было менее ста шагов.

...Улетают канюки. Жили семьями, улетают стаями, в
которых много бывалых, знающих и дорогу, и места безопасных
остановок на ней. Поближе к закату с высоты долго и внимательно
осматривают место предстоящей ночевки, а потом падают с неба,
прячась в еще густых кронах высоких деревьев. А некоторые, словно
бдительные сторожа, опускаются на высокие скирды, столбы.

И еще одно в похвалу канюку: при искусственном
разведении хищных птиц, занесенных в Красные книги, он проявил себя
как прекрасный воспитатель чужих птенцов. Даже орлят. Как
горихвостка или камышевка выращивают подкидыша-кукушонка, так и
семья канюков охотно принимает белопухого могильника вместо
двух-трех своих. И справляется.

Кандидат биологических наук Л. Семаго (г.
Воронеж), журнал "Наука и жизнь" (http://nauka.relis.ru/)